Старший товарищ.

Это была очень милая и смешная встреча. Перед Марией Кузьминичной стоял высокий широкоплечий мужчина и, не скрывая чуть добродушно-насмешливого выражения усталых глаз, откровенно разыгрывал ее, предлагая себя в качестве то дворника, то физика, то... ночной няни. А Мария Кузьминична смотрела на модно одетого посетителя, стараясь вспомнить, где она видела его: может быть, на сессии исполкома, или в горкоме партии, или?.. И не могла вспомнить. Тогда он бережно взял ее руки в свои и как-то неожиданно дрогнувшим глуховатым голосом спросил:

— Мария Кузьминична! Дорогая вы моя учительница! Неужели не узнаете? Да ведь это же я — Женька Семенов!

— Женька... Женя Семенов..,

Как могла она забыть любознательного и непоседливого прокопьевского паренька, увлекавшегося физикой... Конечно, прошло немало лет с довоенного 1939 года, но теперь она ясно и просто представила себе Женю Семенова, парту, за которой он сидел, школу; где она проработала учителем физики и директором шесть лет. Женя Семенов... Перед ней стоял ее давнишний ученик, сейчас большой ученый. Он случайно в гостинице в телефонном справочнике обратил внимание на знакомую и близкую для него фамилию М. К. Бочилло. И конечно, не мог уехать из Новосибирска, не встретившись с человеком, раньше всех пробудившим в нем интерес к науке...

...А эта встреча произошла раньше, в суровый 1943 военный год. Марии Кузьминичне, заместителю заведующего Новосибирским облоно, доложили, что ее просит принять какой-то молоденький военный. В бушлате, необычно подтянутый, строгий и торжественный смотрел на нее Миша Болдырев. Был он когда-то грозой всей 29-й школы. Ни один педсовет не проходил, чтобы с горечью, а чаще всего с негодованием не говорили о своенравном и непослушном заводиле всех мальчишеских  проказ. А потом налетела война. Школу закрыли и здание передали под военный госпиталь. Директор школы ушел работать в облоно. И исчез Миша Болдырев. Правда, иногда, когда выпадала свободная минута, Мария Кузьминична вдруг тревожно вспоминала о бедовом пареньке, но приходили новые заботы, новые тревоги, и некогда было отдаваться старым учительским радостям и горестям.

А сейчас Миша Болдырев торопился сказать:  — Я зашел проститься: сегодня уезжаю на фронт. Я знаю, как часто огорчал вас и учителей. Слушайте: если что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы оставили обо мне горестную заметку в сердце. Я совсем другой. Многое понял, по-другому оценил. И чтобы вы поверили мне, вот,  посмотрите...— он протянул ей давно знакомую и дорогую маленькую книжечку — кандидатскую карточку...

Он погиб, Миша Болдырев. У него не было ни отца, ни матери. И Мария Кузьминична сохранила его навсегда в своей материнской памяти.

Память.. Порой она возвращает к далекому детству и юности. Маша была самой старшей в большой рабочей семье. Отец всю жизнь трудился на железной дороге. А когда самой большенькой исполнилось четырнадцать лет, умерла жена. Еще суровей стало в семье. Но Маша училась. И уже тогда, пятнадцатилетней девочкой, решила, что станет обязательно учительницей. В Томске она закончила школу С педуклоном, а потом, после курсов сельских учителей, получила свое первое назначение в село Улановку. Вот там и началась ее учительская жизнь в 1926 году. Многое пришлось испытать за долгие сорок лет. Но, вспоминая о пережитом, Мария -Кузьминична радостно, улыбается: она как бы боится расплескать то великое счастье, которое дала ей школа.

Когда я смотрю на эту простую и застенчивую женщину, которая, приветствуя, крепко, по-мужски жмет руку, когда я разговариваю с ней, слушаю ее неторопливую, уж очень русскую задушевную речь, мне вспоминается наша первая встреча.

Я только что закончил институт и пытался разобраться в сложном мире школы, в ее внутренних законах, в отношениях — в общем во всем том, о чем так много говорят в педагогических лекциях и что смутно представляется в реальной практике. Вера Лазаревна Невидимова, завуч 22-й школы, где я тогда работал, посоветовала познакомиться с Александрой Фоминичной Есиной, замечательной, по ее словам, словесницей и прекрасным человеком, очень любящим молодежь и охотно помогающим ей. Разумеется, я поспешил этим советом воспользоваться.

Александра Фоминична действительно оказалась великолепной учительницей и добрым товарищем. Меня поразило на ее уроках творческое воодушевление, какая-то удивительная красота. Я, конечно, попытался разгадать секрет простоты и сердечности отношений между девочками (36-я школа была тогда женской) и старой учительницей. Александра Фоминична улыбнулась, как улыбается учитель ученику, когда тот старается сразу же вобрать всю мудрость, не беспокоясь и не думая о времени, и спросила:

— Вы обратили внимание на женщину, которая встречала вас сегодня в вестибюле школы?

— Нет,— ответил я,— впрочем, я только заметил ее добрую й счастливую улыбку.

— Это была наш директор, Мария Кузьминична.

Больше Александра Фоминична мне ничего не сказала. И я понял, что вся сердечность и приветливость в школе, весь ее порыв к творчеству, доброжелательность отношений между учащимися и учителями, их стремление хорошо учить и воспитывать — все освещено доброй и застенчивой улыбкой директора, ее неукротимой мыслью', её страстью исследователя и коммуниста...

Несколько лет позже мне пришлось работать с Капитолиной Алексеевной Гибиной, учительницей, которая одиннадцать сентябрей встречала вместе с Марией Кузьминичной. Пришла она к нам в школу зрелым, большим мастером, а перед Марией Кузьминичной появилась робкой, только что начинающей свой учительский путь. Не было у нее тогда глубоких знаний, настоящей эрудиции, но в сердце жило огромное желание учиться, работать так же увлеченно, смело, как лучшие учителя школы. И Мария Кузьминична, как всегда незаметно, как-то по-домашнему просто, создала все условия, чтобы молодая учительница училась, шла вперед. Однажды она шутливо-приветливо сказала ей:

— Вот сейчас у вас за партой сидят первоклашки. Постарайтесь сделать так, чтобы вместе с ними перешли в пятый класс и вы.

Капитолина Алексеевна никому не отдала своих воспитанников: в тот год, когда они оставили первую ступень своей жизни в средней школе, она получила диплом народного учителя...

Встречи. Их было много, и каждая из них оставляла свой след в сердце. Но она оставляла след и в сердце тех, кто мог с трогательной гордостью назвать себя коллегой Марии Кузьминичны или ее учеником...

Словом ей был всего лишь двадцать один год, когда Томский окружком комсомола послал ее в Нарым, в Кривошеинскую районную опытную школу. И дело не только в том, что школе нужен был инициативный и смелый учитель,— Нарым ждал мужественных бойцов, которые повели бы за собой в трудные и сложные годы коллективизации крестьян, помогая понять силу и величие идей партии...

Она глубоко и преданно любила русскую литературу, но ей сказали, что сейчас особенно нужны учителя математики и физики — и она стала учиться на физикоматематическом факультете Томского педагогического института. Она была одной из тех, кто создавал, поднимал этот институт, кто стал его гордостью.

А Потом Прокопьевск, Кузбасс, Новосибирск, Иркутск, предвоенные и военные годы — она директор школы, заместитель заведующего облоно, на партийной работе. И снова без всякой жертвенности, громких слов, но настойчиво, не оставляя ничего про запас, отдается душевная теплота, бойцовая страсть большим и малым людям. Их было много, этих встреч!

Жила такая девочка — Ячменева Валя. Своенравная, упрямая, диковатая. Даже в пионерском лагере до конца сезона никогда не задерживалась: приходилось просить родителей забирать ее раньше срока. И наверное, каким-то шестым чувствам проникли в это неподдающееся сердце К. А. Гибина и М. К. Бочилло. Как ни парадоксально, но именно своенравная девчонка Валя — девчонка, с которой не ладил ни один учитель,— отлично понимала ребячьи души и свободно вела их за собой, куда ей хотелось. Вот он, тот заветный ключ, что открыл доступ к гордому, а на поверку — к удивительно чуткому характеру.

Когда неожиданно заболевал учитель начальных классов, Мария Кузьминична смело посылала в класс Валю Ячменеву. И ребятишки восторженно встречали эту девочку. Так постепенно воспитывались незаурядные способности будущей словесницы, ныне одной из лучших учительниц 126-й средне школы Новосибирска Валентины Александровны Сушко (Ячменевой).

Мне довелось встретиться с Валей Ячменевой, когда она была студенткой педагогического института. Она проходила практику в моих классах. Живая, непосредственная, легко подчиняющая своей воле и обаянию детей, Валя по секрету открылась: многому ее научила простая и мудрая учительница, имя которой Мария Кузьминична.

Они встречаются как мать и дочь, встречаются уже много лет... Аниса Нуриманова решила оставить Школу и пойти работать — так сложилась суровая судьба девушки. Встревоженно гудел девичий класс, комсоргом которого была Аниса. Горевала Ирина Ароновна Стром — наставница десятиклассниц. А в кабинете директора шел откровенный, смелый и вместе с тем по-женски теплый разговор, как жить, как учиться преодолевать неожиданно вставшие перед человеком препятствия, как добиваться победы и осуществления мечты.

Аниса не ушла из школы. Она закончила десятый класс, Томский университет, успела поработать в Колпашево (Нарым), успешно защитить диссертацию и снова вернуться в университет, но уже молодым ученым. И чтобы ни случилось, как бы ни сложилась ее жизнь дальше, Аниса всегда будет помнить сильную и волевую женщину, по-настоящему знающую правду жизни; не забудет Аниса и того, что в студенческие годы ей во всем помогала школа, Мария Кузьминична — во всем, чем живет человек.

У Льва Толстого в его педагогических размышлениях есть одно удивительно современное замечание: «Нельзя воспитывать, не передавая знания, всякое же знание действует воспитательно». Я вспомнил об этом, наблюдая жизнь учителей и воспитанников 116-й школы-интерната, которой руководит последние восемь лет Мария Кузьминична Бочилло. Какой бы предмет здесь ни преподавал учитель, как бы он ни трудился, он делает это увлеченно, творчески, заражая учащихся ненасытной жаждой понять существо явлений, возбуждая в них вечное беспокойство, постоянное стремление вперед. И это, разумеется, не случайно: педагогическим кредо М. К. Бочилло является «учить и воспитывать хорошо».

Сказано, как видите, весьма скромно. Но за скромностью и простотой этих слов стоит поистине героический труд всего коллектива, душой которого был, есть и остается его руководитель — воинствующий коммунист Мария Кузьминична Бочилло. Говоря «воинствующий коммунист», я имею в виду страстность и непримиримость Марии Кузьминичны ко всему, что мешает строить новое общество, формировать нового человека. Она не принадлежит к типу добреньких и всепрощающих директоров', и тем не менее ее глубоко уважают, хотя порой приходится выслушивать резкие и обидные замечания. Школа не терпит равнодушия, созерцания, оглядки, эмпиризма; она всей своей внутренней жизнью устремлена в будущее, в творчество. И тот, кто полагается лишь на эмпирически складывающийся личный опыт, терпит горький провал, как только жизнь начинает предъявлять новые требования. Вот почему Мария Кузьминична вместе со всеми своими товарищами старается весь поиск осветить научным познанием объективных законов воспитания и обучения.

Именно на глубоких теоретических размышлениях, оценивая богатый практический опыт, школа подошла к проблеме развивающего воспитания. Из тяжелых семей, часто уродующих ребенка, приходят в школу-интернат дети. И задача сводится не только к тому, чтобы окружить их теплом, лаской, вниманием, дать те знания, которые определены программой. В детях нужно развить высокие гражданские чувства, научить их смело решать вопросы коммунистического строительства, сформировать черты ленинского характера.

Сказать честно, мне Трудно было что-либо узнать о Марии Кузьминичне от нее самой; С задушевной тепло той она рассказала мне об Ольге Петровне Худиной, завуче интерната, когда-то работавшей на кафедре педагогики Новосибирского пединститута, а сейчас с головой ушедшей в разработку проблемы развивающего воспитания; о Валентине Григорьевне Истоминой, которая с большим мастерством воспитывает в детях чувство прекрасного, пониманий прекрасного в жизни, в природе, в человеческих отношениях (кстати, мне довелось быть на уроке труда у этой учительницы, какие великолепные и наивно трогательные композиции весеннего сада создавали ее первоклассники!); о Вере Семеновне Щегловой, секретаре парторганизации школы, чутком и умелом воспитателе; о Зинаиде Андреевне Кузиной, которая ведет нынешний восьмой класс с самого начала его школьной жизни; о Нелли Харитоновне Пассик, отличном и талантливом учителе, сумевшем преодолеть большое личное горе и отдавшем свое сердце интернатовцам, и о многих-многих других.

Я обратил внимание на то, что Мария Кузьминична с особой теплотой говорила о молодых учителях школы: об обаятельной и творчески беспокойной Лидии Григорьевне Макаровой, сразу же после окончания пединститута пришедшей в интернат, и о молодом математике Таисье Никитичне Половниковой. Не ладится еще многое у Таисьи Никитичны, однажды даже был поставлен вопрос об освобождении ее от работы. Но Мария Кузьминична не может отмахнуться от судьбы своего товарища. Да и как отмахнешься, когда перед глазами стоит взволнованный до слез разговор в директорском кабинете! Таисья Никитична близко-близко подошла к отчитывающей ее Марии Кузьминичне и опечаленно попросила:

— Помогите мне стать хорошей учительницей. Я так хочу быть хорошей учительницей!

В интернате мне говорили, что у пятиклассников два воспитателя: заслуженная учительница республики Мария Кузьминична Бочилло и молодой ее товарищ — Таисья Никитична Половникова.

А. Файбушевич

г. Новосибирск

Очерк из книги "Народный учитель", 1968г.

Хозяйка большого дома.

…Шел 1942 год. В детский дом, что расположился у подмосковной станции Удельная, привозили все новых и новых ребятишек. Измученные и изголодавшихся малыши робко переступали порог и недоверчиво осматривались по сторонам. Каждому не более шести-семи лет, а за спиной — и фашистская неволя, и ужасные картины расправы гитлеровцев с близкими людьми, и грохот орудий, и пылающие дома, и страх. Страх от всего, что так неожиданно и безжалостно свалилось на детские плечи. И надо было иметь очень доброе сердце, чтобы отогреть и успокоить израненную душу ребенка, помочь ему обрести покой, заставить улыбнуться.

Одной из тех, в чьи руки теперь попадали осиротевшие малыши, была Любовь Николаевна Белова.

Сначала, как в каждом новом деле, были и трудности, и минуты отчаяния. Но стоило кому-нибудь из ребят подойти и прижаться к ней, как она начинала ругать себя за «подлые сомнения» и снова самоотверженно, словно родная мать, днем и ночью спешила на зов детей. А ночи действительно были тяжелые. Днем ребятишки заигрывались, забывались, а вот когда наступала темнота и они оставались наедине в своих кроватках, часто с разных концов спальни раздавались всхлипывания. Любовь Николаевна, забыв о собственном отдыхе, нередко до утра так и не уходила домой, старалась как могла успокоить своих подопечных.

Двадцать пять лет минуло с той поры. Но навсегда врезались в память Беловой лица тех первых ее мальчишек и девчонок, что крепкими узами связали ее судьбу с сотнями других, потерявших родительский кров.

Теперь, оглядываясь назад, Любовь Николаевна с улыбкой вспоминает свои первые шаги. Тогда она действовала больше по интуиции и нередко становилась в тупик. Кажется, чего проще проследить, чтобы малыши были сыты, одеты, вовремя погуляли. А на деле выходило иначе.

Ежедневно приходилось решать десятки неожиданных вопросов, улаживать ссоры, придумывать интересные занятия, искать подход к каждому.

На помощь начинающему коллеге пришел опытный педагог, работавший тогда заместителем директора детского дома, — Лидия Николаевна Головина. Умная, тактичная, она стала для Любови Николаевны верным наставником и добрым советчиком. Позднее, по совету Головиной, Любовь Николаевна поступила на заочное отделение Московского областного педагогического института и окончила его.

Преданность и любовь к детям, стремление совершенствовать свои знания, доброе отношений к товарищам по работе — все это вызывало к ней уважение и доверие. Поэтому, когда в 1953 году встал вопрос о том, кто сможет заменить ушедшего на пенсию директора, первым кандидатом была Белова.

Неожиданно для всех Любовь Николаевна наотрез отказалась. Не потому, что боялась работы, нет, а из-за извечной скромности, — а вдруг не справлюсь? Шутка ли: триста детишек!

И все-таки она стала директором. Вечером друзья тепло поздравили ее, пожелали успехов новому руководителю, а утром пришла беда. Какой-то мальчишка невесть где раздобыл спички, и — запылала стена одного из деревянных домишек, в которых размещался в то время детский дом. Пожар, правда, потушили быстро, никто из малышей не пострадал. Этот случай словно подтолкнул Любовь Николаевну. И раньше на педсоветах она выступала с предложением начать серьезный разговор о строительстве новых благоустроенных домов для ребят, теперь же, став директором, твердо решила — не отступлюсь, пока не добьюсь своей цели.

Хозяйственные заботы занимали массу времени. Порой страшно становилось «Любови Николаевне: в завхоза превращалась. Нельзя так. И снова решение: ни одного дня без посещения всех групп, от малышей до старших.

Дети всегда радовались ее приходу и по-прежнему тянулись к ней. Директор старалась никого не выделять, ко всем относиться одинаково — нежно и заботливо И все-таки был среди детей мальчик, к которому особенно тянулось сердце, чьи искренние и непосредственные объятия были <ей необычайно дороги. Звали его Володя Сидорин.

Любовь Николаевна думала усыновить мальчика. И вдруг пришло письмо: в Ленинграде нашлась мать Володи. И обрадовалась, и опечалилась Белова, а матери ребенка написала: «Счастье иметь такого сына».

Два года приходили письма из Ленинграда, не часто, но все-таки писала незнакомая женщина, справлялась о сыне. Настала пора отправлять Володю в детский дом для школьников. Больно было расставаться с ним Любови Николаевне, сердцем чувствовала, что не видать мальчишке водительского дома: Ленинград-то рядом, кажется, пешком бы пошел в Москву за сыном. А тут — два года и только письма с обратным адресом «до востребования».

Так оно и случилось. Как только Володя узнал, что у него есть мама, как только написал ей свое первое в жизни письмо, она словно в воду канула. Напрасно ждал он ответа, напрасно терзались воспитатели: зачем рассказали правду мальчонке — не откликнулась она больше. Только спустя длительное время получила Любовь Николаевна открытку без обратного адреса, в которой сообщалось: «Я, мать Сидорина Владимира, вышла замуж, сменила фамилию, от сына отказываюсь, так как началась у меня новая жизнь».

Конечно, такие грустные письма приходили очень редко; Чаще были радостные, взволнованные. Сколько раз за послевоенные годы матери и отцы, отыскав след своего пропавшего в сутолоке военных лет малыша, с благодарностью жали руки Любови Николаевне!

Постепенно в детском доме все меньше оставалось ребятишек, потерявших родителей. Но зато больше становилось детей из. Семей неблагополучных, матерей-одиночек, родителей, лишенных прав воспитания. Теперь, что ни день, приходилось выкраивать время на разговоры с ними.

Около трех лет воспитывалась в детском доме дочь проводницы Рая. Веселая, смышленая девочка с каждым разом все холоднее встречала мать, равнодушно принимала подарки и через минуту-другую убегала к подружкам.

 — Что это с моей девочкой? — жаловалась мать. — Не признает меня.    

— Рая старше стала,— объясняла ей директор,— Вас видит редко, отвыкает... — И тут же добавляла: — Взять домой вам советую дочку. А то неровен час станете совсем чужой ей. Теперь у вас положение не то, что три года назад. Вполне сможете сами воспитать...

Недели через две Раю провожали домой. До сих пор хранит Любовь Николаевна письмо от ее матери, где ЧТО ни слово, то благодарность за добрый совет, за обретенное счастье.

Таких, как Рая, директор отпускает с радостью, с уверенностью, что поступает правильно. Труднее расстается с ребятишками, уезжающими в чужие семьи. Многие супруги, не имеющие своих детей, хотят усыновить осиротевшую девочку или мальчика. Дотошно расспрашивает таких людей Белова. Ее волнуют и их жилищные условия, и материальные возможности, и духовные запросы. Только окончательно удостоверившись во всех деталях и лично познакомившись с обоими супругами, она. наконец, лает разрешение на отъезд малыша в новую семью.

— Только один раз ошиблась, — рассказывает директор,— отдала мальчика — Колю из подготовительной группы как будто хорошим людям. Она — учительница, он — инженер. Да не прижился у них Коля, сбежал, вернулся в детский дом. Пробовали уговаривать— не помогло.

— Не пойду. — твердил он, — хочу здесь жить. — Так и остался, учится в школе.

... Если сойти с электрички на подмосковной станции Удельная и пойти по прямой, окаймленной высокими деревьями улице в глубь поселка, то вскоре на пути станет аккуратный забор. За ним среди сосен виднеются два новых корпуса с широкими окнами. В одном из них вы обязательно встретите высокую, стройную женщину с густыми, уже поседевшими волосами, тяжелым узлом стянутыми на затылке. Это Любовь Николаевна Белова

Радушная хозяйка всегда рада гостям.

— Грешна, люблю похвастать нашим домом, шутит она.

И не мудрено. Большие, удобные игровые комнат, светлые чистые спальни, сверкающие белым кафелем санитарные блоки, красивая, покрытая цветным платком детская мебель, обилие игрушек — все радует глаз. Но главное, конечно, дети. Розовощекие, чистенькие, ухоженные, они никак не производят впечатления обездоленных.

Незаурядный ум, умение удивительно просто и тактично обращаться с людьми помогли директору сколотить на зависть дружный коллектив воспитателей. Будь сама Белова, как говорится, семи пядей во лбу, не добиться б ей и одной сотой доли того, что уже удалось.

Большинство женщин, работающих сейчас в детском доме, старожилы. Взять хотя бы Евдокию Анисимовну или Антонину Васильевну — всю жизнь отдали они детям. Екатерина Ивановна Герасимова уборщицей начинала трудиться здесь, потом окончила школу, техникум, теперь одна из лучших «мам».

Так уж повелось в Удельной. Каждый переступивший порог детдома принимает на себя все его заботы и радости. Более двадцати лет стоит у плиты повар Наталия Николаевна Колосова, а все мудрит, все выдумывает новые блюда, чтоб повкусней да попитательней кормить ребятишек.

Каждый знает, что «горят» на детях веши, а в детском доме даже запас образовался. Каким образом? Конечно, не сам по себе. И воспитатели и няни приучают детей беречь платье и обувь. Не забывают вовремя организовать ремонт и чистку две кастелянши, две тети Полины — Петухова и Дремина. Бдительно следят они за тем, чтобы каждая вещь служила как можно дольше

И все-таки хлопот хоть отбавляй. Даже опираясь на таких верных помощников, с утра и до вечера нет свободной минутки у директора.

Правда, — с горечью рассказывает она, часто приходится тратить много времени на дела, решить которые можно бы быстро, без канители. Вот платки…

— Какие платки?

—Ну как же,— горячится Любовь Николаевна.— Запланировали купить двести платков — малышам поддевать зимой под шапки. А они, оказывается, нам не положены. Убеждала финансистов — нужны платки, те свое—прейскурантом не предусмотрено. Так и не уговорила, купила на свой риск. Попадет, наверное...

— Или ботинки. На складе у нас их с избытком собралось. Купить бы вместо них тапочки, так нет же — деньги имеем право расходовать строго по графе.

Но не умеет Любовь Николаевна жить по графе. Не умещается ее душа в строгие рамки — от сих и до сих. Поэтому, видно, и ломятся ящики ее стола от писем и фотографий людей, чьи первые шаги в жизни связаны с детским домом в Удельной.

«Я учусь теперь в восьмом классе,— пишет Наташа Т. — Дела идут хорошо. Сегодня на уроке учительница рассказывала о приютских домах в дореволюционной время. Страшно подумать, что и я могла бы жить такой же «сироткой»... После окончания школы мечтаю приехать к Вам работать, дорогая Любовь Николаевна. Примете, а?»

Конечно. И кто знает, быть может, и Наташа со временем станет здесь хозяйкой, властителем детских сердец, их другом, строителем их судьбы, такой, как Любовь Николаевна Белова.

Московская обл., п. Удельная

А. Орлеанская

Очерк из книги "Народный учитель", 1968г.

Грань таланта

По-над островом низко торопились кудлатые барашки-облака. Ветер тянул с ближнего ильменя запахом тины, шуршал жухлым чернобылом, ветловым сушняком.

Знакомая стежка привычно вела Тоню через балочку, ериком, мимо согнутой старостью ветлы, огибала глиняный бугор и вдоль межи прямо-прямехонько — к селу, где под разлапистыми осокорями галдели ребята на школьном дворе.

В школу бежала Тоня с охотой. Нравилось строго сидеть за непривычным столом-партой в просторной комнате-классе. Нравилось слушать книжки, что читала Зоя Евгеньевна, учительница,— таково-то занятно читала! Нравилось, как на днях отец, суровый, неулыбчивый, пропахший рыбой, скупо приласкав дочь, сказал:

— Глянь, мать! Уж и Тоньку наладили к ученью. Стареем, мать! А давно ли на промыслах-то свиделись, а?..

...Сотни батраков гнули хребет на рыбного воротилу Бутырина. Кто родился, мужчиной — сызмала ходил в море по найму в ловецкой ватаге. Девки — те за грош маялись на плотах: потрошили, солили, низали рыбу; едкий тузлук до времени съедал кожу на заветренных неженских руках... Там, на промысле, и познакомились и полюбили друг друга Павел Артемьев да Зинаида — Тонины родители,..

Как жилось им до Великого Октября,—что ж про то поминать... Трудно жилось. И когда организовался рыболовецкий колхоз «Волна революции», одними из первых вступили в него Артемьевы.

В семье столько детей было — круглый десяток! Потому Тоня пошла в школу, когда уж минуло девять лет. С хутора Басарга, где жили они, до школы — четыре версты. А ходить не в чем. Пока старшая сестра подросла, пока справили ей кое-какое платье, пальтишко; а уж что с ее плеча осталось — Тоне. На ноги — сыромятные поршни, в косы — ленточку — вот и еще одна ученица в семье.

...Вскоре Артемьевы переехали в Красный Яр, большое село, что раскинулось на острове в дельте Волги. Здесь окончила Тоня восемь классов. Отсюда подалась в Астраханское педучилище, сама дивясь, сколь сильно в ней желание стать учительницей. Знать, крепко, на всю жизнь запало в душу, как первая наставница, Зоя Евгеньевна, раскрывала им глаза на огромный мир.

Государственные экзамены Тоня сдавала в июне сорок первого. Когда в воскресенье перелистывала тетради, готовясь к последнему экзамену, взбудораженные ворвались подруги по общежитию:

— Включай радио! Речь передают! Война...

Выпускной вечер прошел натянуто, неторжественно, без аттестатов: не подослали из Сталинграда (Астрахань тогда входила в состав Сталинградской области).

Аттестаты получали позже — кто когда. Антонина Артемьева, например, после войны. И казалось ей, что ее аттестат помечен кровью, опален пороховой гарью и дымом пожарищ, тронут ранней сединой...

Направили Артемьеву в распоряжение Красноярского районо, а оттуда в начальную школу. Но еще не успела Тоня привыкнуть к полному имени-отчеству, как ей вручили повестку: фронту требовались связисты, девушек просили помочь.

В апреле 1942 года она очутилась на сборном пункте в Сталинграде вместе с землячками ФаейСаляевой и Тоней Тарасовой (обе нынче тоже сельские учительницы).

Еще в гражданке девушки прошли программу всевобуча— умели стрелять, бросать гранаты, натягивать противогаз, рану перебинтовывать. Теперь эти умения пригодились.

Быстро обучили астраханок новой специальности. Мудреное ль искусство — полевая связь? Телефонный аппарат не сложен. Катушка с проводом и подавно: сама раскручивается. Эка невидаль!..

Обмундирование подогнали и того быстрее. Гимнастёрки, башмаки на толстенной подошве и пилотка, что впору не на одну, а на две головы...

В довершение экипировки—подсумок и противогаз, фляга, малая саперная лопата да каска. И, конечно, простая по устройству, безотказная в работе русская трехлинейка.

И стала Тоня солдатом.

В Сталинграде боец Артемьева выстояла все оглушающе трудные месяцы битвы.

Сталинград военных лет...

Что за этими словами? Немолчный грохот. Кварталы бушующего огня. Черная гарь, на месяцы закрывшая солнце. Тяжкий плотный дух окалины, кирпичной пыли: закровянелых бинтов. Стоны раненых. Гордое: Враг и не пройдет!»

Все это помнит и Артемьева. Но... как обыденный фон воины. А по этому фону — главное, пронзительная металлически гремящая катушка с телефонным кабелем...

Он землисто-сер, шершав, проложен совсем незаметно по склону холма, в ложбине, под корявой, выдранной взрывом лесиной. На опасных местах для верности присыпан землей, битым камнем... Совсем незаметно!..

Но незаметно для глаза. А для мины, снаряда незаметного не было. Они находили проводок связи, кромсали его, разметывали в стороны!..

И боец Артемьева стремглав бежала, кралась, ползла к месту порыва, оглушенная, полузасыпанная песком и корнями, комьями снега и грязи, под шальным и придельным обстрелом — слабая, маленькая, но бесстрашная, какой может быть только русская женщина в минуты грозной опасности.

Она отыскивала, выкапывала, зачищала и связывала рваные концы — и связь расчетов, корректировщиков, командования оживала.

А еще запомнились ей ее руки. Грязные от земли, в мороз красные, опухшие, потрескавшиеся, с порезами и ранками, в занозах, ссадинах и кровоподтеках. Тоня не воспринимала руки и провода отдельно. Они сливались, сплетались в одно целое: руки, восстанавливающие связь, как бы продолжали провода, а провода связи были целью самого существования рук...

В районе Сталинградского тракторного стоял зенитный полк. Боец Артемьева была связистом одной из его батарей. Маршрут: командный пункт дивизиона — наблюдательные пункты — батарея... Батарея — КП... Батарея — НП... И опять батарея—10—12 километров через овраг с пересохшим руслом ручья и странным названием Сухая Мечетка — КП дивизиона…

Десятки дней и ночей — близнецов. Морозные, знойные, пуржистые, в гололед, в туман... И во время этих маршрутов, каждый из которых мог оказаться последним, вспоминала Тоня тудавнюю тропку детства на острове от хутора Басарга к школе: через балочку, ериком, мимо старой ветлы, вдоль межи... И семью свою, большую и дружную, поразметанную войной... И школу, где училась считать, писать, произносить, сначала по слогам, слова «Родина», «революция», «Советская власть»...      

И щемило сердце — так хотелось опять к доске, к учительскому столику, чтобы передать незнакомым еще мальчишкам и девчонкам эти святые слова, наполненные смыслом, который постигался сейчас на огромном фронте и здесь вот тоже, на этом кипящем клочке родной земли, на котором они дрались, решая судьбу Родины, революции, Советской власти.

Незадолго до Дня Победы Артемьева демобилизовалась, с тех пор бессменно в Красном Яру-

И надо же так обернуться судьбе! Спустя десять лет вновь училась она у первой своей наставницы, Зои Евгеньевны Тимофеевой: Зоя Евгеньевна заведовала Школой.

— Скольким я обязана ей, требовательной, настойчивой, чуткой, — благодарно говорит Артемьева.

Здесь, в неказистых классных комнатах, что на самом красноярском бугре, за два десятилетия. Антонина Павловна обучила сотни малышей. А что за этим «обучила»? Это значит: пришли в класс несмысленыши и за четыре одновременно долгих и незаметных года научились понимать язык букв и цифр, писать, рисовать.

Когда учитель — педагог настоящий, то питомцы его за этот срок овладевают и начатками серьезнейших наук, не означенных еще в учебном плане: начатками, марксистско-ленинского мировоззрения и социалистического общежития. Артемьева — настоящий педагог. Об этом могут сказать ее бывшие ученики: Шура Никешина, нынче прораб; Зоя Ларина, экономист; Борис Нестеренко, офицер Советской Армии; Неля Щербакова, учительница; Владимир Никешин, моряк. Сколько их, получивших из умных рук Антонины Павловны путевку в старшие классы, в широкую жизнь. Трудно перечислить их всех за двадцать-то лет!..

Кое-что вспоминается Антонине Павловне особенно четко. И едва ли не больше другого — четвертый класс переростков, собранных со всего райцентра.

Да, его так и называли. Не совсем педагогично? Вероятно. Только как же его назвать? Иным по пятнадцать-шестнадцать лет: Встанут такие четвероклассники рядом с учительницей — она им по плечо!

Большинство ребят из Красноярского детского дома. Учиться — ни в какую! «Долой трепотню про Иванушку-дурачка!..»— и все. Школу изредка удостаивали своим присутствием лишь из желания созоровать — и подчас небезобидно!

В таких условиях Антонина Павловна главную ставку делала на урок — заинтересовать! Учебную программу-то пройти нужно: за начальную школу —экзамены. Часами готовилась к уроку — только бы заинтересовать! Сорвать коросту мальчишеского наплевательства, апатии, вялости мысли, чтобы хоть что-то делали на уроке!

Строгая доброжелательность тона — без «громов и молний», без сюсюканья, без нудных нотаций. И — отличный урок. Каждый урок на пределе, когда отдаешь всё силы, всю энергию души.

Было нелегко. Но зато плотина прорвалась: любопытным взглядом, вопросом в перемену, восхищенным «ишь ты!..»

Не исчезали совсем грубые выходки отдельных удальцов, хулиганские песенки, перекуры на берегу вместо урока грамматики. Было. Но куда реже! И главное— устанавливалось прочное взаимное уважение.

До сих пор товарищи по школе вспоминают, как опасливо ожидали взрыва, провала этой затеи с классом переростков, как, жалея Тоню, каждодневно справлялись:

— Ну, что с классом?..

Она никогда не жаловалась. На вопросы встревоженных подруг отвечала уверенно и просто, с улыбкой:

— Все в порядке. Знаете, мне нравится с этим классом работать.

И она не рисовалась, не бодрилась: привыкла переносить трудности без нытья. Было на фронте: ранило минным осколком, но в санбат не пошла, перенесла на ногах.

Так что же ее переростки (так их звали, должно быть, все, кроме самой учительницы)? Они сдали экзамены. Сдали и Алексеев, и Сапрыкин, и Тихонов, и Плотников, И Саша Взоров, и Саша Лебедев. Не верилось, что несколькими месяцами раньше этих ребят никакой укорот не брал впору в колонию. Да кое-кто так прямо и предлагал.

Но попали парнишки горькой послевоенной поры к настоящему педагогу. Окончили четыре класса, потом ремесленное училище, отслужили в Советской Армии, стали хорошими рабочими, нужными людьми.

Жаль, не записывалось тогдашнее! По тем пометам можно было бы создать правдивую книгу об искусстве, лепки характеров. Однако и без записей не забудется, например. Николай.   

Плечистый, задиристый, бесстрашный, этот пятнадцатилетии чернявый подросток, прежде чем попасть в Красноярский детский дом и в четвертый класс соседней семилетки, проехал и прошел чуть ли не всю страну. Сложное детство и крупные схватки с жизнью ожесточили его сердце и напрочь лишили тяги к знаниям. Выбить стекло, учинить драку, довести до слез учительницу— вот не самые злостные «развлечения» Николая.

— Верзила!.. Бандит!.. — неодобрительно и трусовато перешептывались у него за спиной даже старшеклассники. А педагоги, бывалые, умудренные опытом, не находили ключика к трудному парню.

После очередной возмутительной стычки с учительницей — хорошим, уважаемым человеком — осталось лишь одно: «Исключить! И — в колонию».

И тогда Антонина Павловна сказала, как обычно, негромко:

— А может быть, он в моем четвертом посидит, а?..

И Николая перевели в класс Артемьевой, хотя никто всерьез не верил, что из этого будет прок.

По совести, она и сама побаивалась «новобранцам, как окрестил Николая какой-то доморощенный остро слов. Но дело сделано — взяла, и теперь судьба начального образования, а во многом и его будущей жизни в ее руках. На карту поставлено большее, нежели справка за четыре класса или даже, престиж педагога, школы. Речь шла о том, станет ли этот подросток человеком настоящим или покатится’ дальше по наклонной плоскости.

С первого же дня Антонина Павловна взяла на вооружение только одно средство воздействия — ласку. Произошло то, что и сейчас в Красном Яру считают чудом: парень, плотно заслонившийся от всех внешних влияний щитом дерзости; угроз, зуботычин, растерялся перед этим «насилием», единственно, к чему он не был готов, должно быть потому, что попросту никогда не встречался с ним.

А растерявшись, Николай уже почувствовал непонятную ему и не унизительную, добрую, недежную власть этой внешне очень спокойной и неприметной женщины с внимательными, вечно утомленными глазами. До самого окончания четвертого класса — и окончания успешного— Николай на лету схватывал всякое слово, намек, взгляд Антонины Павловны и выполнял все безоговорочно; сразу, бегом.

Как это было радостно учительнице! Ведь она праздновала победу. Не свою над озлобленным парнишкой — его самого над собой! А победа человека над собой всегда радостна, ибо трудна, да и не так уж часта.

...После выпускного собрания в четвертых классах Николай отправился на работу далеко куда-то. На прощанье он сказал человеку, который поддержал его и выпрямил:

— Век помнить буду!..

Очень хочется думать, что жизнь не затерла его, не подставила ножку на одном из крутых своих поворотов, что-он выстоит и впредь, верный данному слову.

Около десяти лет Артемьева не имеет отстающих. Контрольные работы почти сплошь на четыре и пять. Надо ли оговариваться, что методы преподавания у нее самые прогрессивные, что применяет она их творчески?

Уроки ее продуманы до мелочей, ювелирно точны, и, когда посещаешь их, сорок пять минут как бы сокращаются втрое-вчетверо: будто лишь вошли в класс, а уже звонок на перемену!..

— Из мастеров мастер! — восхищенно отозвался о ней на одном семинаре руководителей школ опытный директор.

Три года назад педагоги и общественность района с удовлетворением узнали о присвоении Антонине Павловне Артемьевой звания заслуженной учительницы школы РСФСР.

Авторитет Артемьевой на селе огромен, далеко выходит за пределы класса.

Ее портрет —в районной Аллее трудовой славы. Вот уже много лет Антонина Павловна руководит кустовым методическим объединением учителей начальных классов. Она член идеологической комиссии райкома КПСС, одна из ведущих лекторов педагогического лектория, неоднократно избиралась депутатом сельского Совета, а в 1965 году избрана депутатом областного Совета депутатов трудящихся. И о каждой из этих сторон общественной жизни А. П. Артемьевой можно писать особо.

При всем этом Антонина Павловна скромна до застенчивости. Спросите ее, в чем секрет ее успехов. Смущаясь и даже досадуя, она ответит:

— Да при чем же я-то? Я работаю с очень хорошими людьми, они все время помогают мне, духовно ободряют,— и сразу, не дожидаясь расспросов, начнет называть хороших людей: это и учителя начальных классов, и старые подруги, и совсем молодые товарищи, что работают и с ней, и в соседней средней школе, и в методическом кабинете, — и многих еще называет, переадресовывая все славное, хорошее им...

Подлинный талант скромен. Истина древняя и нестареющая. И не в бескорыстной ли скромности главная, самая сильная, самая притягательная грань таланта?..

И — педагогического тоже.

С. Калашников Астраханская обл.,

с. Красный Яр

Очерк из книги "Народный учитель", 1968г.

Большое сердце.

По собственному желанию ушла Александра Григорьевна из районного отдела народного образования, которым заведовала. Ушла потому, что самозабвенно любит учительский труд, детей. И место директора школы она оставила добровольно, отказалась в пользу более молодой, по ее мнению, более энергичной учительницы

Из города в село она тоже поехала по велению сердца. Здесь, в Старой Рачейке. протекало ее детство. Отсюда провожала Александра Григорьевна мужа, добровольцем ушедшего на фронт. Он пал в бою. Велико было горе Аидреяновой, но сестре своей Маше, которая окончила в те дни медицинский институт, она тоже посоветовала ехать на фронт.

Александра Григорьевна и сама рвалась в армию. Ом хотела быть на переднем крае битвы советского народа против гитлеровских захватчиков. Но ей сказали, что ом нужнее в тылу. И Андреянова осталась. Коммунистка. она  здесь сражалась изо всех сил.

Работая инспектором, а потом заведующей Сызранским сельским районным отделом народного образования, Александра Григорьевна, право, не знала, где начинается и где кончалась ее служба. Райком партии часто посылал ее в колхозы. Она проводила беседы, рассказывала о положении на фронтах, вместе с колхозниками сеяла, жала, молотила.

Если выезжала в деревню по школьным делим, то не только помогала учителям советами, как лучше обучить и воспитывать детей, не только делилась с ними педагогическим опытом. Часто после уроков заведующая райено превращалась в дровосека или маляра, участвовала в ремонте школы, заготовке дров на зиму и т. д.

Во время одной из таких поездок ей сообщили из райкома партии, что в Сызрань прибывает из Ленинграда поезд с детьми. Встретить и приютить ребятишек поручалось отделу народного образования. У Александры Григорьевны появилась такая энергия, о которой она и сама не подозревала.

Она спешит в детский-дом села Заборовка, где решили поместить юных ленинградцев. Проверяет, все ли здесь подготовлено для встречи. Потом звонит по телефону председателям колхозов, чтобы не забыли прислать подводы, просит собрать побольше тулупов, беспокоится о продуктах, — словом, весь район был поднят ею на ноги.

Волнуясь, встречает она поезд, бежит по вагонам Дети — до чего же они истощены! Тихие, с потухшими глазами. Сердце защемило от боли. Никогда не забыть Александре Григорьевне того зимнего снежного пути. Она еле успевала от одних саней к другим: не замерз бы ребята! Одного получше укутает, другому скажет ласковое слово. А когда, наконец, прибыли в Заборовку, она с помощью колхозниц купала детей, кормила их, укладывала спать...

У людской радости есть удивительная особенность. Ее, как и всякую ценность, можно украсть. Но никто не может воспользоваться похищенной радостью —она тут же обращается в горечь. Иное дело, когда радость даришь людям. Тогда она и для тебя растет, расцветает, становится нужной, как жизнь.

Прошли годы. Дети из Ленинграда выросли, получили образование, разъехались в разные стороны, трудятся. Они с любовью вспоминают простую учительницу, которая отогрела их, стала для них второй матерью. Очень часто бывшие питомцы Александры Григорьевны так и обращаются к ней в своих письмах — «моя мама». Много радости доставляют ей эти письма. Кто сказал, что у нее нет семьи, детей? Какая мать имеет столько сыновей и дочерей?

...Впервые я встретил заслуженную учительницу школы РСФСР Александру Григорьевну Андреянову при необычных обстоятельствах. Было это в Сызрани. На главной улице у кинотеатра вдруг раздался крик. Стали собираться люди. Оказалось, что это безобразничает молодой парень...      

Одна из женщин сделала ему замечание. В ответ юнец выхватил из кармана бритву и полоснул ее пальто. Затем как ни в чем не бывало проследовал в кинотеатр. Пострадавшая, смущенная и напуганная, хотела было уйти. Но ее остановила Андреянова:

— Постойте, я запомнила негодяя. Он должен быть наказан! — решительно сказала она.

С помощью Александры Григорьевны хулиган был задержан. На суде она выступила свидетелем. А вернувшись домой, села за письмо в школу, где когда-то учился этот лоботряс.

«Дорогие мои товарищи! — писала она своим коллегам. — Только что в народном суде слушалось дело молодого человека, который учился в вашей школе. Посылаю вам копию приговора... Видимо, у вас в школе тоже часто говорят об усилении воспитательной работы. А смотрите, что случилось: ваш бывший ученик уже сидел в тюрьме. Вернувшись на свободу, он снова уклонялся от полезного труда. Разве школа не несет за это ответственности?

Чего стоят все наши разговоры об улучшении воспитания ребят, если даже только один из учеников становится впоследствии тунеядцем, преступником? Нет, не разговоров ждут от учителя, а великой душевной заботы о каждом ребенке, каждом подростке. Новый человек, о котором мы мечтаем, сам по себе не вырастет. Его надо воспитывать, за него надо бороться с умом и страстью революционер а...»

Спустя несколько лет в Куйбышеве на областном съезде учителей, слушая речь старейшей учительницы, я вновь вспомнил случай у кинотеатра в Сызрани.

«Детей надо учить не только читать, писать, считать, но и трудиться, дружить. Если мы не вырастим из них настоящих людей, то найдутся другие «учителя» и научат ребят совсем не тому, что надо. Сорная трава сама растет. А чтоб вырастить фруктовый сад, надо приложить немало труда, знаний, умения, — говорила А. Г. Андреянова. — Кое-кто из нас разумеет под воспитательной работой беседы на моральные темы, или, как говорят, воспитательные мероприятия. Разве можно этим ограничиваться? Нам надо развить в каждом ребенке все дарования, прививать ему высокие моральные качества, формировать и закалять характер. Тогда не страшны будут нашим воспитанникам никакие невзгоды, трудные испытания, то или иное дурное влияние. Всюду и везде любой из них останется Человеком!..»

И Александра Григорьевна поделилась с делегатами опытом своей многолетней работы. Она начинает воспитывать детей задолго до их поступления в школу. Также ведут дело все педагоги начальной школы села Старая Рачейка. Малышей готовят к учению в школе, когда они еще находятся в детском саду или воспитываются дома. Учителя идут к своим будущим питомцам, помогают воспитателям и родителям' подмечать и развивать у ребятишек все доброе и, наоборот, искоренять ростки дурных наклонностей, которые появляются порой и в раннем возрасте.

Совсем недавно, например, Александра Григорьевна отправилась со своими первоклассниками в детский сад, из которого поступает в школу новое поколение. Ученики и учительница читали малышам стихи, сказки, рассказывали про школу. Когда дети впервые переступают порог школы, их вначале учат, как нужно заходить в класс, сидеть за партой, здороваться со старшими. Потом они отправляются в путешествие по школе.

Вот клумба дружбы. Семена для нее прислали юные ленинцы из Таджикистана, Грузии, Молдавии. А пионеры Старой Рачейки отправили далеким друзьям гербарий местных растений и варенье, которое сами сварили из ягод, выращенных в школьном саду. Первоклассникам рассказывают о людях, которые строили школу, и о тех, кто тут раньше учился.

Многое узнают дети в учебном году. Они побывают в «доме, где живут книги», на ферме и в поле, встретятся со знаменитыми доярками и прославленными механизаторами. Их обязательно повезут на экскурсию в город, на гидроэлектростанцию имени В. И. Ленина.

— Смотрите, ребята, — скажет учительница, —это сделали ваши отцы и старшие братья! Учитесь у них! Подражайте им!..

Так шаг за шагом поведет учительница своих воспитанников вперед, откроет им целый мир. В школе их будут учить не только читать и писать, но и уважать друг друга, беречь то, что сделали старшие поколения. А главное — научат трудиться.

В педагогическом кабинете школы собрано много удивительных вещей: плакаты, по которым можно узнать, за что борется колхоз в этом году; детские рисунки; коллекция ракушек, присланная с далеких морских берегов; альбомы с фотографиями и письмами, рассказывающими о жизни героев-пионеров. Но, пожалуй, самое примечательное — библиотечка книжек-самоделок. Они созданы руками учеников. Эти книжки делались без подсказок учителей, которые для того и учат, для того и воспитывают ребят, чтобы они могли самостоятельно думать и действовать.

Школа, семья, колхоз — все в Старой Рачейке помогают друг другу воспитывать нового человека. И быть может, поэтому, заглянув в село, легко убедиться, что его жители, особенно дети и подростки,— люди воспитанные, культурные. С гостем поздоровается даже тот, кто видит его впервые, с душевной готовностью проведут, куда надо, расскажут обо всем.