Олени продолжают бег.
Что будет с Толей?.. Во втором классе он уже глядел на учителей и на всех взрослых исподлобья, сбегал из дому, пропускал уроки и был замечен как-то в мелком воровстве. Чистенькая, добросовестная девочка Софа в противоположность ему учителей ничем не беспокоила, но иногда про нее в учительской говорили:
— Сколько учу ее, но ни разу не заметила, чтобы она руку подняла первой. Учится как-то по обязанности, никакой живой искорки в глазах...
...За сто лет до того, как появились на свет Софа и Толя, из ворот двухэтажного деревянного дома по нынешнему проспекту Ленина в Красноярске вышел восьмилетний мальчик со школьной сумкой. Он миновал несколько домов и заборов, перешел, обходя огромные лужи, на другую сторону улицы, повернул с трудом железное кольцо тяжелой калитки и оказался в одноэтажной школе с толстыми кирпичными стенами. Тогда это было уездное училище, и проучился мальчик в нем пять лет. Учителя запомнились ему как люди злые и жестокие; и только один из них, по фамилии Гребнев, оказался подлинным педагогом. Он заметил страстность натуры мальчика и быстро развивающуюся склонность к рисованию.
Не пожалел учитель для него ни сил, ни времени. Став взрослым, ученик потом вспоминал: «Он ...меня учил рисовать, чуть не плакал надо мной... брал меня с собой и заставлял акварельными красками с холма город рисовать. Я помню, как рисовал, не выходило все.. Я еще раз начинал и ведь выходило». Повзрослев мальчик стал великим человеком — гордостью страны. В самый трудный для страны день его имя было произнесено среди имен, которые напоминали о величии народа и вливали в сердца миллионов людей новую гордость и силу. На старой, заботливо побеленной кирпичной стене большая мемориальная доска хранит имя Василия Ивановича Сурикова..
В 1-й начальной школе был ученик, о котором узнало человечество, и здесь скромный школьный учитель поднялся над бурсацкой рутиной и совершил педагогический подвиг. Знал ли он, что ученик станет великим? Скорее всего нет. Он просто увидел в мальчике доброе зерно и сделал все, что мог, чтобы оно дало ростки.
Город, в котором вырос Суриков, приобрел новую славу в революционные годы, потом в годы войны с фашизмом и больше всего в послевоенные пятилетки, когда он стал пристанью романтиков великих строек, городом ученых и студентов, химиков и металлургов, машиностроителей, речников. Маленькая начальная школа, расположенная на бойком месте, рядом с главным городским проспектом, принимала ребят, приехавших с разных концов страны, и была постоянно на виду.
Здесь с тех пор дают свои первые уроки девушки из педучилища, и наблюдательные методисты стали постоянными посетителями школы. Не каждый учитель мог здесь работать, а только тот, кто отвечал высоким требованиям, приобретал среди педагогов заслуженную известность.
В 1947 году, в прошлом учитель, а тогда уже поэт и журналист, Игнатий Рождественский «ради нескольких строчек в газете» оказался на берегу Енисейского залива в пол яр ном поселке с негромким названием Гольчиха. Это, если быть точным, островок между речкой с тем именем и бескрайним разливом енисейских вод. И здесь, в однокомплектной сельской школе для маленьких ненцев он встретил молодую учительницу, о которой стоило написать.
Очерк под названием «Учительница из Гольчихи» мелькнул на страницах краевой газеты, ушел в толщу подшивок, но потом показался автору чем-то примечательным и был перепечатан в 1954 году в книжке «Родные просторы».
А передо мной сейчас фотография семнадцатилетней девушки. Строгие черты лица, открытый лоб и гладкая прическа придают ей взрослость. В тот год она, студентка Игарского педучилища, дала свои первые уроки и впервые, ее назвали по имени и отчеству — Нина Тимофеевна;
Профессию свою она избрала серьезно и без больших раздумий, а во время первой практики твердо убедилась, что не ошиблась.
Хена Соломоновна — учительница, у которой ей приходилось давать первые уроки, — придирчиво требовала собранности, четкого порядка.
— Не люблю беспорядочных! эта фраза надолго запомнилась. Почему-то очень хотелось, чтобы учительница была ею довольна. И когда это удалось, Нина Тимофеевна поверила в свои силы.
Училась она старательно и по пути в Гольчиху чувствовала себя прямо-таки переполненной знаниями по всем предметам, по методикам и педагогике. Хотелось вести красивые уроки, чтобы класс слушал как зачарованный, чтобы все было по правилам.
Но когда она увидела свой класс и провела первые уроки, что-то в ней изменилось. «Они же ничего не знают о большом мире, — с тревогой думала девушка. — Я говорю слова, а для них за этими словами ничего нет. И они, и их родители никогда не видели паровоза, ни завода, ни каменного дома, ни пшеничного поля... И кроме меня, им не от кого все это узнать».
И «Не они для меня, а я для них» — так, наверное, сложился окончательный вывод. Главной заботой стала не красота и не формальная правильность урока, а понятность, доступность. С болью и надеждой всматривалась она в лица маленьких северян: «Неужели не поняли?» И они поняли, почувствовали — сначала эту боль и надежду, эту заботу о них — и ответили на нее любовью и привязанностью, характерной для детей из глухих уголков.
Годы на Севере стали для Нины Тимофеевны незаменимой педагогической школой. Ведь ситуация, когда учитель произносит слово, а для ученика оно просто звук, не вызывающий в воображении никакого образа, встречается на каждом шагу в любой школе. А там, в далекой Гольчихе, это было особенно обострено, обнажено до крайности. И сухие педагогические термины «наглядность» и «доступность», и старое психологическое правило о том, что новый образ создается только на основе старых представлений, вдруг приобретали плоть и кровь, когда маленький Тенику Турутин рисовал паровоз на полозьях, а таежные сосны ниже деревенской избушки, которая получалась у него похожей на чум.
Нина Тимофеевна приобрела надежный иммунитет против всякого методического формализма. Для нее навсегда главным стало наблюдение за процессом усвоения, за каждым виточком развития ученика. А это заставляло видеть класс не только в целом, но и каждого ребенка в отдельности, с его своеобразным и неповторимым внутренним миром.
Север дал и гражданскую закалку. Когда закрутит ледяная снежная пурга в полярную ночь, человек может потеряться и погибнуть в двух шагах от дома. А у Нины Тимофеевны бывали дальние дороги. Поверх старенького городского пальто она туго повязывала шаль и накидывала тулуп, из-под которого выглядывали только кончики ног в меховых ненецких лунтаях. Оленьи нарты неслись в далекие стойбища — ведь учитель еще и агитатор.
К трудностям климата прибавлялась суровость тех лет: последний год войны, первые послевоенные годы. Но учительница выдерживала экзамены, которые задавала ей трудная молодость.
...Толина мама запыхалась по пути в школу. Глянула на мемориальную доску: «Суриков? Художник вроде бы...» Резко повернула кольцо в калитке.
— Похож на вас сын лицом,— сказала директор Нина Тимофеевна Куприна.
«Молодая. Лет тридцать — не более,— отметила про себя родительница,— а говорили — заслуженная». Она была из тех людей, которые не верят ни в любовь к делу, ни в бескорыстную доброту. «Всякий соблюдает свой интерес»,— считала она и рассуждала про себя так: «Учителя работать сами не хотят и норовят заставить родителей. Но не на такую напали». Она не приняла всерьез перечислений хороших качеств сына (знаем, дескать, для чего задабриваете) и как только услышала об угрозе второгодничества, сразу прервала тихую речь заведущей и заговорила сама, грубо и громко:
Что есть, то есть. Конечно, мальчик — не девочка. Но это вы напрасно... Он добрый, с ним ласково надо, а если так, то он конечно...
Она говорила долго, все повышая голос и ожидая, что ее прервут, возразят и тогда она «покажет». Но женщина за директорским столом терпеливо молчала и внимательно, изучающе смотрела на нее. Голос матери стал слабеть — говорить больше нечего, и она замолчала.
...К тому времени, когда Толя и Софа стали учиться в 1-й-начальной школе, у их директора Нины Тимофеевны был за плечами долгий трудовой путь, и «тридцать — не, больше» ей было только на вид. Работа на Севере, потом учительница начальных классов и завуч в 58-й красноярской школе и вот уже шесть с лишним лет в этой приметной школе с мемориальной доской на стене. Суриковская школа хорошо работала уже много лет, но до полной успеваемости было далеко. Этот невидимый барьер казался заколдованным, и всегда находилось обстоятельство, которое мешало его достигнуть. Как же сумели в Ростове-на-Дону? Немало методических нови
нок... Нина Тимофеевна внимательно фиксировала их, но чувствовала, что не в них главное. Присматривалась: «Неужели педагоги там лучше, чем ветераны суриковской школы? Нет подготовка, мастерство на том же уровне. В чём же дело?»
Нина Тимофеевна, с ее острым видением конкретного ребенка, расспрашивала о слабых учениках и на посещаемых ею уроках тщательно следила за их работой.
И вот, кажется; что-то уловила... Тон. Да, взаимоотношения учителя с отстающими учениками. Один момент так и остался навсегда в памяти...
Четвертый класс. Гришины глаза, фигурка — все выражает крайнее напряжение. Уже поднялось много рук, а он еще не поднял. Вдруг лицо его осветилось радостью — рука резко взметнулась вверх, он едва удержался за партой. Учительница сразу это заметила, с улыбкой кивнула ему:
— Отвечай, Гриша!
Но мальчик неожиданно сник. Случается же такое: только что понял, знал и вдруг забыл.
Нина Тимофеевна тогда переживала не меньше Гриши и подумала об учительнице: «Неужели упрекнет?» А учительница сказала опечаленно, но без раздражения.
— А я так было обрадовалась, что ты поднял руку. Но ты вспомнишь, обязательно вспомнишь и еще ответишь на этом уроке.
И Гриша потом вспомнил и отвечал.
Домой Нина Тимофеевна ехала с новым чувством. Оно было сложным. Прежде всего появилась уверенность, что работа без второгодников — это не утопия, не удел избранных и не фокусы очковтирателей. Было и радостное ощущение совпадения своих, давно выношенных мыслей с тем, что она видела, слышала и читала в последние дни. Нельзя сказать, что пути решения проблемы стали вдруг ясны, но появилось твердое убеждение, что известно общее направление, а конкретные детали будут найдены всем коллективом школы.
Учить ребенка самостоятельно мыслить, шаг за шагом развивая эту способность. Думать не только об усвоении материала, а о всемерном развитии познавательных способностей. И чтобы усилить эти развивающие возможности обучения, взять нужное из экспериментов ученых, не ломая сложившейся системы работы.
А слабый ученик? Его слабость тоже прежде всего в том, что он отстал в развитии и поэтому его интерес к учению ослаб; он не успевает усваивать и быстро забывает многие факты и правила, стыдится своего незнания. А если будет больше ставиться мыслительных задач, где дело не столько в знании фактов, сколько в способности к логической операции? Ведь шансов на то, что он найдет решение и, как тот Гриша, вдруг радостно поднимет руку, станет гораздо больше. Несколько правильных ответов, и отношение к самому себе, к учению начнет меняться.
Вспоминались слова Эйнштейна: учить ребенка так, «чтобы ни на минуту не засыпала его любознательность».
Мысль снова возвращалась к взаимоотношениям ученика и учителя. Когда-то, во времена Сурикова, отстающего ученика грубо оскорбляли, ставили коленями на дресву, били по лицу. Прошло каких-то полвека после революции, и жестокая традиция, жившая тысячелетиями, ушла в такое далекое прошлое, что кажется страшной сказкой.
И все-таки не все бесследно ушло в прошлое. Разве мы никогда не навешиваем ярлыков тупиц на учеников, никогда не обижаем своим досадливым, раздраженным тоном ученика, который нас не понял? Нет, нужен только доброжелательный тон, чтобы ребенок во взгляде учителя, в его голосе чувствовал веру в него.
Думалось о семилетних мальчишках и девчонках, которые приходят в школу с солидной домашней подготовкой, умеют читать и писать, бойко говорить на самые «взрослые» темы, отчего учение в начальных классах им дается недопустимо легко, о тех, что учатся по привычке, по обязанности, без живого интереса к учению. И снова о слабых.
Достаточно ли глубоко мы изучаем конкретные причины отставания каждого из них? Не слишком ли шаблонный у нас к ним ко всем подход? Есть ли у нас система работы с каждым из них, не превращаем ли мы дополнительные занятия в натаскивание, которое отнимает так много времени и дает такой непрочный, поверхностный результат?
В одну из весен снова приходила в школу шумная женщина, которую мы знаем как Толину мать. Из рук учительницы получила табель и прочла: «Переведен в следующий класс». Невольно взглянула в сторону кабинета директора и сделала было шаг, но приостановилась в нерешительности, вдруг почувствовала стеснение и медленно пошла к выходу. По дороге она думала, что хорошо было бы однажды зайти к Нине Тимофеевне и наедине поговорить с ней вволю, по душам. О чем? Вообще о жизни.
Да, Толя не стал второгодником и полюбил школу и учителей. В больших синих глазах Софочки стал все чаще вспыхивать огонек живого интереса к знанию. С чего это началось? Может быть, с желания решить задачу,
Которую давали сильным ученикам, Леночке, например?.. А может быть, с того, как Тенику Турутин нарисовал паровоз на полозьях? Когда в школьной практике достигается успех и в развитии ребенка что-то меняется к лучшему, трудно найти единственный источник. Разве и что просто напомнить о творцах этого успеха.
...Мне пришлось перебирать почту Нины Тимофеевны — Это большая стопа разноцветных конвертов и открыток.
Вот, кстати, письмо Турутина он окончил ленинградский вуз и теперь у себя, на Таймыре, преподает литературу, а незабываемую Нину Тимофеевну поздравляет со званием заслуженной учительницы. Рядом тоже поздравление от двух бывших учениц: «Мы и не сомневались, что Вам присвоят самое высокое звание». Тут же открытка из Игарского педучилища народов Севера: девушки создают там музей трудовой славы и просят прислать фотографию и письмо...
Больше всего писем адресовали депутату краевого Совета Н. Т. Куприной. Писали избиратели, просили поддержки в самых разнообразных делах, начиная с производственных и жилищных и кончая семейными. Учителя, работники роно и руководители предприятий края обращались к Нине Тимофеевне как к секретарю постоянной комиссии совета по народному образованию. Давали разъяснения по организации подвоза детей в школы, по работе пришкольных интернатов.
Есть также переписка особого рода. Ее можно назвать методической. Это письма из Кежмы, Богучан, Абалакова— из многих мест, где Нина Тимофеевна бывала на уроках, выступала на семинарах. Просят прислать брошюру «Школа в борьбе за полную успеваемость». Здесь же письма издалека: кто-то слышавший доклады Нины Тимофеевны на республиканских Педагогических чтениях, запрашивает сборник «Воспитание и обучение в начальной школе». В ответ отложена книжка в серой скромной обложке.
...На обратном пути, переезжая на троллейбусе новый мост через Качу, я думал о том, что видел в семье Нины Тимофеевны. Муж — инженер, две дочери — старшеклассницы. Чувствовалось, что дома многое привыкли делать без мамы: принимая гостя, ни о чем у нее не спрашивали. Кира кончает одиннадцатый класс и мечтает стать врачом, а Оля после восьмого класса просилась в педучилище, но она показалась маме слишком юной для студенческой жизни и вот учится в девятом классе — где-то впереди вырисовываются для нее контуры здания пединститута. Дочери избирают профессии, которые так близки их маме.
Запомнилась мне линогравюра под стеклом, висящая рядом с книжным шкафом: быстрые олени бегут навстречу северному сиянию. Я подумал, что мне пришлось по-
знакомиться с человеком, в жизни которого очень мало случайного: все просто, цельно и в то же время романтично, как в этой гравюре.
Юная учительница из Гольчихи стала мастером своего трудного дела, депутатом — человеком, очень нужным многим людям. Вначале были олени, причудливое свечение неба, чумы и дыхание пурги. Она смело шагнула навстречу этому. Потом внешние приметы романтики исчезли, но самое важное сохранилось и окрепло — умение и желание идти всегда навстречу трудностям, всегда вперед. Кажется, что в ее душе олени продолжат свой бег и всегда будет жить радость движения сквозь ветры.
В. Трояновский
г. Красноярск